Не ждите чуда - чудите сами.
"Чужой лес"
Война стала его ремеслом с двенадцати лет, когда папаша, до этого относительно медленно катившийся под уклон, стремительно потерял человеческий облик и избил уже давно шпыняемого сыночка до такого состояния, что выброшенного на помойку мальчишку пожалел какой-то нищий. Старик немного выходил найдёныша, а потом попытался подрезать ноги - увечным больше подают. Тогда Топор впервые убил, пробил тому нищему горло острым камнем, который был запасён для его ног.
Отца мальчишка не искал. Не было такого человека. Вообще. Никогда.
Вторым трупом для него стал пьяный богатый повеса, вывалившийся из какого-то борделя прямо ему под ноги. С трудом сфокусировав взгляд на мальчишке, мужчина расплылся в улыбке и попытался добродушно его облапать. Через минуту его мозги расплескались по мостовой. Почему-то именно это, второе убийство, заставило паренька блевать в канаве и утирать слезящиеся глаза. Может быть, потому, что в глазах повесы не было ни страха, ни понимания ситуации. Когда камень врезался в его висок, превращая человеческую голову в месиво крови, волос и обломков кости, он выглядел немного удивлённым, обиженным и... наивным. Ребёнком, которого ни за что оцарапала домашняя кошка.
Потеря ужина не помешала мальчишке прикарманить всё ценное, что он успел найти у своей жертвы.
В четырнадцать лет Топор, носивший тогда прозвище Корешок, уже состоял в наёмном отряде и на практике постигал искусство выживания в бреде железа и дерева, который называется "сражение".
Теперь ему тридцать восемь, он сидит у камина в собственном замке и совершенно не представляет, что ему делать дальше.
Как живут в мирное время?
Уже не наёмник, не Палаческий Топор, а граф Зельгиус, хмуро глядевший в стену собственных покоев собственного замка, вытянул из мешка у себя на коленях потрёпанный свёрток, которого последний раз касался года три назад. Развернул его и снова замер, разглядывая криво сшитое тряпичное сердечко, скорее угадывая, чем различая маленькие, незаметные капельки высохшей крови.
Это полотно, его делали только в прибрежных деревушках, из волокон какой-то речной водоросли. Её добывали ночью, когда растения дремали по поверьям, сразу же обрабатывали и сплетали во влажные рыхлые веревки, потом высушивали, обмолачивали, и получали на диво мягкую белую пряжу с еле заметной желтизной.
Тряпку, из которой малыш шил своё неуклюжее произведение, красили соком риники, алым и горьким, но удивительно ароматным. Этот сок порой использовали при изготовлении благовонных порошков. Конечно, запах уже успел выветриться, или просто затерялся среди запахов всего, что было родственно благовониям только второй частью этого слова.
Однажды, когда выдался редкий на передовой день без сражений, многочасового стояния в доспехах, да ещё и солнечный к тому же, капитан вытащил сердце из насквозь отсыревшего мешка и повесил на ветке. Часа через два он снял просохшую игрушку и неожиданно даже для себя прижал к лицу.
Может быть, ему это только показалось. Может быть, запах риники и правда сохранился где-то в тряпичном нутре. В его воспоминаниях светлый искрящийся мальчишка пах именно так.
Потом сердце было спрятано ещё на семь лет непрерывной грязи. А вечером капитан допрашивал пленного, довольно стойкого парня, то, что потом хоронили, на человека не походило.
Зарабатывать на жизнь своей кровью больше не нужно. Сражений больше не будет. И пленных.
КАК живут в мирное время?
Может быть, подумал граф, тот мальчик знает?
Уже седеющий мужчина сидел и гладил потёртое полотняное сердце, напоённое капельками живой искренней крови.
Война стала его ремеслом с двенадцати лет, когда папаша, до этого относительно медленно катившийся под уклон, стремительно потерял человеческий облик и избил уже давно шпыняемого сыночка до такого состояния, что выброшенного на помойку мальчишку пожалел какой-то нищий. Старик немного выходил найдёныша, а потом попытался подрезать ноги - увечным больше подают. Тогда Топор впервые убил, пробил тому нищему горло острым камнем, который был запасён для его ног.
Отца мальчишка не искал. Не было такого человека. Вообще. Никогда.
Вторым трупом для него стал пьяный богатый повеса, вывалившийся из какого-то борделя прямо ему под ноги. С трудом сфокусировав взгляд на мальчишке, мужчина расплылся в улыбке и попытался добродушно его облапать. Через минуту его мозги расплескались по мостовой. Почему-то именно это, второе убийство, заставило паренька блевать в канаве и утирать слезящиеся глаза. Может быть, потому, что в глазах повесы не было ни страха, ни понимания ситуации. Когда камень врезался в его висок, превращая человеческую голову в месиво крови, волос и обломков кости, он выглядел немного удивлённым, обиженным и... наивным. Ребёнком, которого ни за что оцарапала домашняя кошка.
Потеря ужина не помешала мальчишке прикарманить всё ценное, что он успел найти у своей жертвы.
В четырнадцать лет Топор, носивший тогда прозвище Корешок, уже состоял в наёмном отряде и на практике постигал искусство выживания в бреде железа и дерева, который называется "сражение".
Теперь ему тридцать восемь, он сидит у камина в собственном замке и совершенно не представляет, что ему делать дальше.
Как живут в мирное время?
Уже не наёмник, не Палаческий Топор, а граф Зельгиус, хмуро глядевший в стену собственных покоев собственного замка, вытянул из мешка у себя на коленях потрёпанный свёрток, которого последний раз касался года три назад. Развернул его и снова замер, разглядывая криво сшитое тряпичное сердечко, скорее угадывая, чем различая маленькие, незаметные капельки высохшей крови.
Это полотно, его делали только в прибрежных деревушках, из волокон какой-то речной водоросли. Её добывали ночью, когда растения дремали по поверьям, сразу же обрабатывали и сплетали во влажные рыхлые веревки, потом высушивали, обмолачивали, и получали на диво мягкую белую пряжу с еле заметной желтизной.
Тряпку, из которой малыш шил своё неуклюжее произведение, красили соком риники, алым и горьким, но удивительно ароматным. Этот сок порой использовали при изготовлении благовонных порошков. Конечно, запах уже успел выветриться, или просто затерялся среди запахов всего, что было родственно благовониям только второй частью этого слова.
Однажды, когда выдался редкий на передовой день без сражений, многочасового стояния в доспехах, да ещё и солнечный к тому же, капитан вытащил сердце из насквозь отсыревшего мешка и повесил на ветке. Часа через два он снял просохшую игрушку и неожиданно даже для себя прижал к лицу.
Может быть, ему это только показалось. Может быть, запах риники и правда сохранился где-то в тряпичном нутре. В его воспоминаниях светлый искрящийся мальчишка пах именно так.
Потом сердце было спрятано ещё на семь лет непрерывной грязи. А вечером капитан допрашивал пленного, довольно стойкого парня, то, что потом хоронили, на человека не походило.
Зарабатывать на жизнь своей кровью больше не нужно. Сражений больше не будет. И пленных.
КАК живут в мирное время?
Может быть, подумал граф, тот мальчик знает?
Уже седеющий мужчина сидел и гладил потёртое полотняное сердце, напоённое капельками живой искренней крови.